{phocagallery view=category|categoryid=61|imageid=2340|detail=6|float=left}
Автор публикуемых воспоминаний — Александр Михайлович Матюшкин, родился в деревне Аселье Рославльского района в 1938 году. В 1950 году, после окончания 4-х классов Асельской начальной школы, переехал с матерью в Днепропетровск.
В 1957 году, окончив среднюю школу, начал работать на вагоноремонтном заводе, поступил учиться на вечернее отделение металлургического института, служил в армии, затем восстановился в институте и вернулся к труду на производстве.
После института переехал в Кривой Рог, работал на меткомбинате «Криворожсталь», где прошел профессиональный путь от рядового инженера до заместителя начальника сталеплавильного цеха.
С 2001 года живёт в Днепропетровске.
Я не прозаик, не поэт,
Порой грешу стихосложеньем,
Пытаясь дать простой ответ
На вечный зов души нетленной.
Действительно, я не считаю себя поэтом, но порой трудно передаваемые ощущения неотвратимо преследуют меня, залегают глубоко в сознание, терзают душу, вырываются наружу и ложатся на бумагу. Эти всплески души начались еще в детстве, участились в отрочестве и углубились в юности.
Попытки писать начались в школьные годы, когда свои стихотворения помещал в стенгазету. Однажды, набравшись смелости, одно из стихотворений отправил в Днепропетровскую областную газету «Заря», получил деликатный ответ: «Ви вмієте писати вірші, але цей, я кий Ви надіслали до нашої редакції, грішить декларативністю». В переводе это звучит так: «Вы умеете писать стихи, но этот, который Вы прислали в нашу редакцию, грешит декларативностью».
Такой убедительный ответ несколько остудил мой пыл. Это замечание не только надолго осталось в моей памяти, но и при возникновении нового желания писать (а это были армейские годы), я направлял свои мысли не на отражение событий, а на внутреннее восприятие окружающего мира и свои душевные переживания.
В 60-е послеармейские годы прошлого века я писал и печатался в местной днепропетровской прессе.
До второй половины 80-х годов был перерыв, обусловленный напряженной производственной работой, отбирающей все силы, не оставляющей места для спокойного самоанализа и самооценки. Находясь на должности заместителя начальника сталеплавильного цеха меткомбината «Криворожсталь», где производство идет безостановочно, приходилось сутками не покидать цех, общаясь с семьей только по телефону.
Сейчас же, находясь на пенсии, я волен не только аналитически воспринимать и переживать настоящее, но и критически сопоставлять его с прошлым и, естественно, желание писать вновь вернулось.
Да, память прошлого, моего деревенского детства, все чаще и чаще манит меня в родные края, к добрым и чистым душой землякам. Хочется обнять родные просторы и поцеловать родную землю.
* * *
{phocagallery view=category|categoryid=61|imageid=2341|detail=6|float=left}
Село Аселье, где я родился, расположено километрах в 25 к юго-востоку от Рославля, по обе стороны оврага, на дне которого протекает небольшая речушка, она впадает в искусственное озеро, образованное запрудой. На дамбе стояла водяная мельница, а рядом – небольшая деревенька Хартовка.
Аселье было достаточно большим селом в 100 дворов, с населением не менее 500 человек. Недалеко от села было небольшое плато с обрывистым переходом к оврагу — городище. Когда-то 9-летним мальчишкой на этом городище я пас лошадей.
Отец мой, Михаил Иванович Матюшкин, в 20-е годы жил и работал на металлургическом предприятии в Днепропетровске. Здесь же родилась моя старшая сестра Вера Михайловна.
В 30-м году отец вернулся на родину в Аселье, где жили его родители. Тут его выбрали председателем колхоза. По рассказам жителей села, он пользовался уважением среди колхозников. По характеру отец был немного суровым, но добрым и отзывчивым человеком. Он был участником советско-финской кампании, откуда вернулся домой невредимым. По возвращении его назначили председателем сельсовета, объединяющего несколько колхозов – в то время он носил название Громашевского сельского совета.
С фронтов Великой Отечественной войны отец не вернулся.
* * *
Замечательными центрами духовной и светской жизни в селе Аселье были церковь и церковно-приходская школа. Четырехклассное образование в этой школе получили мои родители. Церковь, построенная в незапамятные времена, возвышалась на вершине холма и видна была за десятки километров. До революции церковь была открыта постоянно. Особенно отмечались престольные церковные праздники, когда крестьяне из всех окрестных сел, нарядно одетые, приходили на службу, смиренно молились о своих усопших родителях. Все это я впитал из рассказов матери, которая молоденькой девчонкой пела в церковном хоре.{phocagallery view=category|categoryid=61|imageid=2342|detail=6|float=right}
В 30-е годы прошлого столетия, когда нагрянула разрушительная сила воинствующего атеизма, был поднят вопрос о закрытии церкви и ее ликвидации. Отец, будучи председателем колхоза (колхоз, кстати, носил имя Сталина), получил такое указание и должен был способствовать выполнению директивы. Мать же, узнав о таком решении, подняла всех женщин села на защиту церкви, и этот женский отряд стеной стал на пути команды НКВД. Женщины церковь отстояли, ну а отец получил выговор по партийной линии в Рославльском райкоме.
Церковь отстояли, а священник ее покинул, его судьба неизвестна.
После изгнания немцев церковь возобновила свою работу, но службу уже вел бывший диакон Хозлов Сергей Леонтьевич, своеобразный человек. В праздничные дни (Пасха, Покров, Казанская) он до обеда вел службу, а после обеда, напившись спиртного, вместе с другими мужиками-фронтовиками бушевал по деревне.
* * *
Впервые моя детская память запечатлела событие лета 1941 года, когда, играя в крюченковом саду, я увидел немцев. Они ехали на мотоциклах по выгону в сторону села. Испугавшись, я побежал домой и, дрожа от страха, со слезами бросился к матери.
Находясь в оккупации, мы пережили преследования и со стороны немцев, и со стороны полицаев. Почему-то они считали, что отец в партизанах и по ночам появляется дома. Один из них – Ланцев, до войны работавший бригадиром в колхозе, по ночам дежурил около дома, дабы проследить появление отца ночью домой.
Полицаи вместе с немцами приходили к нам, допрашивали мать, грозя расстрелом, ставили ее к стене и стреляли над головой, доводя до обморочного состояния.
В полицейской управе были составлены списки на расстрел семей активистов и коммунистов, но, благодаря партизанам, списки были уничтожены, а все предатели перебиты. Я помню, как в ясный день везли на подводах убитых полицаев.
Почему-то все тогда считали, что староста села, назначенный оккупантами, как и все предатели, работает на захватчиков. Но именно с его помощью партизаны расправились с полицаями. Как потом оказалось, староста Саупин работал на партизан и принес немало пользы жителям села.
Запомнил я освобождение Аселья. В тот день было солнечное утро. Мама, Ефросинья Дмитриевна, собрала нас (сестру, старшего брата и меня) в землянке, которая находилась под уклоном в огороде. Когда и как землянка была подготовлена, я не знаю. Со стороны леса (а лес от села находится на расстоянии не более километра) послышался громкий, зычный призыв: «Мирные жители, ложитесь!» После сигнала началась сильная стрельба, которая продолжалась несколько часов. Потом все затихло. Немцы покинули село, не создавая особого сопротивления.
Мы вернулись в дом, а в полдень погода резко изменилась – пошел сильный дождь. Сидя около окна, я смотрел, как промокшие под дождем, тяжелой поступью шли наши солдаты по раскисшей деревенской улице. Шли молча, понурив головы, ни с кем не общались. Шли и шли, колонна за колонной, шли, не останавливаясь на постой, и только в деревенской школе оставили раненых.
После освобождения нашего села и Рославля произошло событие, потрясшее своей трагичностью всю нашу семью. Поздним вечером я сидел на припечке и вдруг услышал душераздирающий женский крик и плач. Плакали мама и ее старшая сестра Лоботова Минадора Дмитриевна. Она вернулась из Рославля, из гестаповских застенок. Одежда ее была изодрана в клочья, все тело было в рваных ранах от собачьих укусов. Оказалось, что гестаповцы арестовали ее дочь Евдокию и сына Петра за участие в подпольной работе. Евдокия Лоботова до войны работала учительницей и знала немецкий язык. Петр Лоботов работал на станции Аселье.
Во время оккупации Евдокия была партизанской связной, Петр участвовал в подрывах немецких эшелонов. Евдокию арестовали дома в присутствии родителей, Петра — на станции. А потом арестовали и их родителей. Гестаповцы применяли изощренные методы пыток. Не добившись признания ни у Петра, ни у Евдокии, их выводили во двор, ставили к стене и при них травили собаками их мать. Отца так не мучили. Отец Дуси и Петра Лоботов Корней Феоктистович, был человек молчаливый и замкнутый, мать же очень активная и эмоциональная.
Ничего не добившись от подпольщиков, гестаповцы казнили их в газовой камере в Рославле, а Минадора, благодаря своевременному освобождению, осталась жива. Свою изорванную немецкими овчарками одежду она хранила до самой смерти. На вопрос моей матери, зачем она хранит эту одежду, отвечала: «Чтобы не расслабляться в жизни».
О победном шествии нашей армии и о дне Победы мы узнавали из газет. Почта нам приносила не только похоронки и извещения о без вести пропавших односельчанах, но и о событиях на фронтах, о том, чем живет страна, а также об освобождении территорий нашей области. В основном, мы получали и читали областную газету, районную «Рославльскую правду» и центральную «Правду».
Однажды в правлении колхоза появился радиоприемник на батареях. Долго он не проработал из-за отсутствия сменных батарей, но мы его слушали внимательно и напряженно. Из радиопередач мы узнали о смерти Жданова и Калинина. С какой тревогой и жалостью диктор сообщал о случившихся утратах.
* * *
{phocagallery view=category|categoryid=61|imageid=2343|detail=6|float=left}
В 1946 году я пошел в первый класс Асельской начальной школы. Я помню наших учителей: Горохов Иван Карпович, Усова Варвара Максимовна, Домна Васильевна (фамилию не помню). С первого по четвертый класс нас учила Варвара Максимовна – спокойная и добрая женщина, муж которой погиб на фронте, и, если я не ошибаюсь, был Героем Советского Союза.
Как и отец, многие мои односельчане не вернулись с войны, и редко кто возвращался здоровым и трудоспособным.
Так, Иван Киселев, разведчик, встретившись с фашистом один на один, без патронов, схватился врукопашную и перегрыз немцу горло. После этого случая он потерял психическое равновесие. Я помню, как он, выпив, хватал дубину и готов был разнести все и всех, кто попадался на его пути. Единственным человеком, который мог его успокоить, была его жена. Она подходила к нему и ласково уговаривала: «Ванечка, Ванечка, идем, родной, домой». И он, как послушный теленок, пошатываясь, покорно шел следом за нею.
Иван Кузнецов, молодой майор. До войны окончил среднюю школу, на фронте – училище. Побыл он у родителей недолго, уехал учиться в ВУЗ, а после института трудился на вагоноремонтном заводе в Рославле. По рассказам, работал главным инженером.
С фронта также вернулись Петр Павликов, Григорий Алепин, Прокофий Батурин, Михаил Зайцев, Василий Демин…
* * *
После освобождения нашей территории, весь сельский труд лёг на женщин и детей. Моя старшая сестра Вера Михайловна вместе с другими женщинами выполняла трудовую норму с лопатой в руках, перекапывая гектары земли; подростки 14-15 лет пахали, бороновали, сеяли, косили, ухаживали за скотом. Зарабатывали трудодни, за которые по итогам года практически ничего не получали.
Я помню, как мы с братом (мне 9 лет, брату – 16) ездили в лес на заготовку дров. Инструменты – топор и пила. Брат прикрикивает на меня, чтобы я сильней тянул пилу. А я, слабый, полуголодный, молча плачу и стараюсь сделать все, как требуется. Мы валили бракованные стволы леса, очищали их от веток и сучьев, резали на мерные длины и укладывали на воз или сани.
Нагрузив сани дров, подстегнув лошадку, едем домой и поем песню «Степь да степь кругом». А дома все бревна нужно перепилить для русской печи, наколоть побольше впрок и обеспечить обогрев своей деревянной избы.
А лично я обязан был в летнее время пасти колхозный скот и зарабатывать трудодни – 0,25 трудодня за 1 голову скота.
* * *
Голод – самое страшное, что нам пришлось пережить. Я не хочу вторить историкам и политикам о причинах голода в стране – якобы причиной голода 1947 года была засуха и послевоенная разруха. Я помню, когда после уборки и обмолачивания хлеба, зерно грузили на машины и вывозили все полностью из колхоза, а людям на трудодни вместо зерна выдавали смесь шелухи с зерном в количестве 1-2 мешка, в зависимости от количества работников. В доме была ручная мельница, на которой перемалывали эту смесь. Получалось вроде какой-то крупы, из нее и пекли подобие хлеба.
Немного выше я рассказывал о печальной судьбе своей тетки Минадоры, потерявшей свое здоровье и обоих детей. Советские органы власти все-таки позаботились о ней, не дали голодать.
Вспоминаю один эпизод из детства, это было в декабре 1949 года. Старшие сестра и брат уже жили и работали в Днепропетровске. Мы с больной мамой остались в селе одни. До весны далеко, а у нас в доме голодно и холодно. Мама говорит мне: «Сынок, наберись сил, стань на лыжи и отправляйся к тете Минадоре в Медведовку (до Медведовки семь километров через окраину леса). Надел я лыжи, вышел на дорогу, посмотрел на пасмурное небо и пошёл к тетке. На половине пути началась метель. Снег забивает глаза, сечет лицо. Я все-таки добрался до избы своей тетки. Она испуганно глянула на меня и расплакалась: «Как же ты сумел добраться в такую метель, да и волки в лесу и в поле могли настичь тебя».
Я не стал пугать свою тетку, а ведь волки действительно кружились недалеко от меня и издавали дикий вой. И только случай помог мне – житель этой деревни добирался домой и по пути подобрал меня.
Вдвоем с матерью мы научились выживать. Ранней весной, как только растаял снег на поле, я шел собирать промерзлую за зиму картошку, которая осталась незамеченной во время уборки. Из этой картошки мама делала оладьи — почему-то их называли тошнотиками, хотя меня от них никогда не тошнило. Наевшись оладий, я чувствовал себя несказанно счастливым. В летнюю пору ожившая природа кормила нас своими дарами: в мае – щавель, в июне и позже – луговые и лесные ягоды, осенью – грибы, лесные орехи и фрукты.
Хлеба мы не видели месяцами.
* * *
Мне очень нравилось смотреть на горизонт. В предвечернюю пору я поднимался на возвышенность, где находилась церковь (сельские жители называли эту возвышенность половкой). Я становился лицом на запад – немного правее видел далекие зажигающиеся огни Рославля (он от села на расстоянии 25 километров). По железной дороге ползут маленькие поезда, а немного левее — станция Пригорье. Я с тоской смотрел на ту, другую жизнь, и мне хотелось поехать поездом далеко-далеко до самого Днепропетровска, где Вера и Ваня, по которым я очень соскучился.
Простояв там час-другой, я снова возвращался домой, в свою реальную жизнь.
* * *
В мае 1950-го я окончил четыре класса нашей начальной школы. Вместе со мной окончили школу мои товарищи Михаил Осипов, Юрий Новиков, Евгений Усов и другие.
В июне того же года из Днепропетровска приехала к нам младшая сестра матери Анна. Эта энергичная, решительная и деловая женщина настояла на нашем переезде в Днепропетровск.
В 20-х числах июня, собрав свои скудные пожитки, мы пешком отправились на станцию Пригорье. Выйдя за околицу села, я на прощанье оглянулся, окинул тоскливым взглядом простор от села до леса, стоявшего длинной зеленой стеной с востока на запад. Я не помню, как быстро мы одолели семикилометровый путь от Аселья до Пригорья, но пришли мы даже немного раньше поезда. И вот, наконец, пыхтя, приблизился паровоз с голубыми вагонами. Забравшись на верхнюю полку плацкарты, я устроился поудобнее и уставился в окно на уходящие телеграфные столбы.
Я, конечно, не особо задумывался о будущем, о том, что ждет меня в новой жизни, но знал точно, что там я вдоволь наемся хлеба, а может и сладких булочек, о которых рассказывала мама. Она говорила, что булочка такая, что если ее сожмешь в руке, она сжимается, разожмешь – принимает прежнюю форму.
А поезд нес нас мимо деревень и полустанков, все дальше и дальше навстречу новой жизни.
Август 2013.
